Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
– Принимаю голубя в жертву за всесожжение, – тонким голосом сказал священник, взяв в руки первого голубя, – в очищение дщери Израилевой по заповеди Моисеевой.
Он неуловимым движением свернул шею голубю, открутил ему голову и покропил кровью жертвенник. Затем ножом вскрыл его, отбросил внутренности в кучу золы в стороне от жертвенника, ловко переломил крылья голубю и отработанным жестом кинул белую окровавленную тушку в жертвенный огонь. Затем повернулся к Иошаату и взял второго голубя.
От входа донесся какой-то шум, послышались голоса. Присутствующие невольно повернули головы. Иошаат тоже оглянулся и увидел равви Менахема, вошедшего вместе с дряхлым, с трудом передвигающимся старцем, высохшим, как нитка, выдернутая из савана.
– Цевеон! – зашептались люди. – Цадик Цевеон!
Священник недовольно кашлянул, привлекая внимание к себе.
– Принимаю голубя в жертву за грех, – в голосе его Иошаату послышалось недовольство, – в очищение дщери Израилевой по заповеди Моисеевой.
Священник взялся за шею голубя, тот вдруг забился в его руках. Священник резко рванул, отрывая голубю голову, торопливо окропил жертвенник. Несколько капель попали на лицо Мануила, и он, проснувшись, захныкал. Мириам, перепуганная, стала его тихо утешать.
Цадик Цевеон в сопровождении равви Менахема медленно прошел сквозь толпу к жертвеннику, остановился, покачиваясь и разглядывая Иошаата, потом повернулся к Мириам. Священник жестом показал ей подняться с колен. Цадик Цевеон протянул руки к Мануилу, взял его из рук оробевшей Мириам и снова замер, покачиваясь и разглядывая младенца на своих руках. У Мириам захолодело сердце, потому что она увидела забрызганное кровью голубя лицо Мануила, но старческие глаза не заметили этого.
– Долго я ждал, – дрожащим тонким голосом сказал цадик Цевеон и замолчал.
Священник кашлянул, дощипывая голубя.
– Объявляю тебя очищенной по закону Моисееву, – сказал он торопливо.
– И вот я дождался, – вздохнул цадик Цевеон.
Священник кашлянул еще раз и оглянулся в поисках горшка для варева.
– Отпускаю тебя с миром, дщерь Израилева, – закончил он и строго оглядел собравшихся.
– Ныне отпускаешь раба Твоего, – нараспев сказал старец, – раба Твоего, Владыко, – он снова замолчал, покачиваясь и собираясь с силами. – Владыко, по слову Твоему, – он еще помолчал. – По слову Твоему с миром…
– О благочестивый Цевеон… – нетерпеливо начал его священник, отирая руки.
– Свет к просвещению язычников… – продолжал нараспев цадик, не слыша ничего из-под толщи своих лет.
– О праведный и наиблагочестивейший Цевеон!..
– …Славу народа Твоего Израиля…
– Воистину так! – вдруг выкрикнул Иошаат, не выдержав.
Вот он – его час, он дождался! Дождался признания его Мануила, дождался из уст праведного старца, живой реликвии Храма, слов, сказанных здесь же, в Храме, при стечении народа, слов, которые постоянно звучат в его душе!
Цадик Цевеон долго смотрел на Иошаата, погруженный в свои мысли, потом передал Мануила обратно в руки Мириам, еще постоял, покачиваясь.
– Се, лежит Сей… – он накрыл ладонью высохшей, словно слетевший со смоковницы лист, лоб Мануилу.
– Агнец Божий! – раздался чей-то резкий выкрик.
Иошаат растерянно оглянулся. Престарелый Цевеон поднял руку и поднес к своим полуслепым глазам.
– … На падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – сказал он, продолжая удивленно рассматривать свою ладонь.
– Агнец Божий! – снова раздался пронзительный выкрик.
– Ан-Нах! Ан-Нах! Пророчица! Сама! – испуганно зашелестели женщины.
Толпа расступилась, пропуская высокую костлявую старуху в черном одеянии.
– Радуйся, жена, принесшая нам жертвенного ягненка! – Ан-Нах воздела руку над головой Мириам. – Радуйся, народ, получивший ягненка на заклание!
Мириам растерянно, словно несправедливо обиженный ребенок, повернулась к Иошаату. Губы ее задрожали. Он стоял, не дыша и только сжимая и разжимая ладони. Мириам беспомощно посмотрела на цадика Цевеона. Старец тоже поднял над ее головой руку.
– И тебе самой оружие пройдет душу!
Мириам в ужасе заметила кровь на его руке.
Кровь… Ягненок!.. Пройдет душу…
Она покачнулась и медленно сползла на плиты Храма. Толпа взволнованно загудела, Иошаат бросился к Мириам, передал Мануила подвернувшейся под руку Шелиме и вынес Мириам на воздух. Равви Менахем побрызгал на нее водой из водоема. Подул ей в лицо. Мириам вздохнула и открыла глаза.
– Мануил! Где мой Мануил?
– Здесь, здесь! – залепетала Шелима.
Рядом с ней выросла угловатая, зловещая старуха. Мириам зажмурилась.
Какая полная чаша, отец!
– Агнец Божий, отныне Ииссах! – возопила старуха.
– Ииссах, – подхватила своим беззубым ртом Шелима, словно пробуя на вкус сухую корку, вымоченную в молоке.
– Ииссах! – пронеслось эхом по собравшейся на ступенях толпе. – Пророчица! Сама нарекла! Ииссах! Все слышали! Да будет так!
Иошаат растерянно оглянулся по сторонам. Лица, лица. Они сливаются в сплошную массу, словно тесто, приготовленное для опресноков. Совершенно не к месту мелькнула мысль, что старика рядом уже нет. Равви Менахем развел руками, священник важно кивнул:
– Да будет так.
Иошаат помог Мириам подняться, принял от Шелимы младенца, оглядел собравшихся и вздохнул:
– Да будет так!
Глава седьмая
Джиад34
Фархад ошибся – Саффания окажется не в трех переходах, а в семи, хотя последние дни Исмаил будет понукать коня, не таясь от погони. Последние дни сольются в сознании Иллели в одну бесконечную круговерть лошадиных копыт, песка и неба. И еще удивленных глаз Дажда. Последние дни Исмаилу придется делить глотки воды между Иллели, младенцем и конем, а самому переворачивать до восхода солнца камни, вылизывая запотевшие, остывшие за ночь трещины. И когда, преодолев очередной бархан, они увидят уходящий в дымку морской залив, глиняные постройки и почувствуют запах дыма, Иллели заплачет, и Исмаил заплачет тоже, не стыдясь своих слез, и даже конь всхрапнет, словно пытаясь заржать, но потом только задышит часто-часто, словно заблудившийся ребенок, наконец-то найденный матерью.
Саффания!
И Исмаил встанет на колени перед Иллели, благодаря ее за спасение, возьмет на руки Дажда, укрывая плечами от солнца и ласково ему улыбаясь и бормоча слова утешения неуклюжим языком мужчины, впервые открывшего свое сердце младенцу, поцелует коня, отдав ему последний глоток из фляги, а потом они медленно пойдут с бархана вниз, вбирая глазами всю открывающуюся им картину.
Саффания!
Они пройдут по главной – и единственной улочке Саффании – к рынку, прямо напротив бухты с одиноким кораблем. Рынок – скромный, народу немного, но рынок – везде рынок, а им, отвыкшим за время, проведенное в пустыне, от людей, он и вовсе покажется чудесным зрелищем: бродящий факих с грустно обнявшей его обезьянкой, прыгающая вверх-вниз гортанная чужеземная речь, связанные попарно за лапы куры, молчаливый задумчивый ослик, мерно прядающий ушами, наполненная таинственным светом заходящего солнца чеканка, наполненная теплотой женской плоти слоновая кость, ковры, с царственной небрежностью сброшенные под ноги покупателям…
Чем малолюднее рынок, тем большее внимание привлекают новые люди. Так уж устроен человек: любопытство – ежедневный хлеб для его чувств, а человек насыщается, чтобы снова проголодаться, и потому, наверное, весь рынок превратится в один изучающий взгляд, сопровождающий смуглого горбоносого мужчину в изодранной абе, ведущего в поводу коня с ввалившимися боками, и светловолосую женщину рядом с ним в потрепанной накидке и младенцем на руках. Мальчишка-водонос остановится в двух шагах от них, в одной набедренной повязке, тонкий, как прут, с запотевшим кувшином на плече, и они сразу почувствуют, как вид этого огрузлого кувшина с матовыми боками сводит их с ума и не дает покоя. Исмаил кинется к одному торговцу, другому, снимая с себя абу, но окаменеет и посереет лицом, услышав вежливый отказ одного и невежливый смех другого, посмотрит на Иллели, Дажда, коня и возьмется за кинжал. Иллели ахнет испуганно, но Исмаил отдаст его торговцу под удивленное цоканье и возгласы окружающих зевак, получит горсть монет разного возраста и судьбы, заберет их не считая и кинет одну обрадованному мальчишке. И Иллели прильнет дрожащими губами к холодному кувшину, удерживая себя от слез, потому что слезы уносят с собой драгоценную влагу.
Когда я увидела Саффанию, мальчик мой, оказывается, это было неполное счастье. И только теперь оно полное.
И лишь после того, как они утолят жажду, на них обрушится лавина запахов: жареного на угольях барашка, горячих лепешек, пряной зелени, острого козьего сыра, ломких ноздреватых сотов и истекающих соком фиников. Исмаил быстро найдет наименее людный угол рынка, устроит Иллели с Даждом в тени торговой палатки, привяжет рядом коня и обежит съестные ряды, так же не глядя бросая в пухлые, но вместительные ладони мгновенно исчезающие монеты. И вскоре они усядутся на разостланную абу Исмаила и примутся за еду, и даже конь сунет довольную морду в мешок с зерном. А когда настанет очередь арбуза, громадного, как колесо арбы, который Исмаил разобьет кулаком и начнет отламывать от него хрусткие алые куски, Иллели только вздохнет, не находя слов.
